сущ. 1) (ἀδολεσχία), болтливость, пустословие; 2) (ἐρεσχελία) словопрение. Риторскаго блядословiя уклонивсяи словомъ, оч̃е, благодати озарився (Нояб. 17, кан. п. 4, 4).

Полны й церковнославянский словарь с внесением в него важнейших древнерусских слов и выражений. Составитель свящ Григорий Дьяченко, 1900 год.

В Петербурге назревает очередной скандал.
Стайка либеральных граждан внезапно выступили против проведения парада 27 января. Парада в честь праздника - дня снятия блокады Ленинграда. Я напомню, что больше всего горевали о снятии блокады немецко-фашистские захватчики, вообще-то.
Мне интересно, а какое право имеют эти граждане высказываться от имени блокадников? И еще интересно - а что в головах у редакторов и авторов Варгейминга, что они позволяют себе такие вот статьи?
Это день скорби по всем тем, кто не дожил до освобождения города.

Нет, я понимаю директоров информационных ресурсов Варгейминга. Мол, они за объективность, мол мы и за красных, и за белых.
У нас в общаге тоже была девочка, которая никому не отказывала. Угадайте, как ее звали? Впрочем, не только в этом дело.
Некто Михаил Котов посмел от имени всех жителей Питера заявить, что они все против. Миша, не размазывай ответсвенность на всех горожан. Отвечай за себя.
Я тоже имею право сказать по этому поводу. Нет, у меня нет питерской прописки и хаты даже на Удельной. Но я больше десяти лет со своими ребятами и девчатами работал на Синявинских высотах. Нос Венгера, Квадратная поляна, роща Круглая, Гайтолово, Черная Речка для меня не пустой звук. Для меня это ксти солдат в замерзших руках, солдат, которые погибли, спасая твоих родителей, Миша. Я этим не хвастаюсь и считаю, что в поисковых работах никакого подвига нет. Но я имею право высказаться.
Ты мудак, Миша. Ты скорбишь вместе с Манштейном и Гитлером, с Геббельсом и Маннергеймом. С миллионами сдохших как собак немецких, финских, венгерских, румынских, бельгийских, испанских и прочих захватчиков. Поплачь вместе с ними еще и 9 мая.
Мои ориентиры - это те, кто победил, в отличие от твоих неудачников. Сейчас я тебе расскажу, как это было 27 января 1944 года.
Павел Лукницкий, поэт и военный корреспондент рассказывает в своем дневнике. 27 января ему не удалось попасть в Ленинград, он выбирался с фронта домой. Но днем он услышал сообщение Совинформбюро:

...  Сегодня,  27  января,  в  двадцать  часов  город  Ленина  салютует
доблестным войскам Ленинградского  фронта двадцатью четырьмя артиллерийскими
залпами из трехсот двадцати четырех орудий... "
     Такого мощного салюта еще, кажется, не было; я слышу чье-то восхищенное
восклицание:
     -- Вот это да! Всех переплюнули!
     Приказ   кончается   поздравлением   граждан   Ленинграда  и   подписан
командующим  войсками  Ленинградского   фронта  генералом  армии  Говоровым,
членами Военного совета Ждановым, Кузнецовым, Соловьевым и начальником штаба
фронта генерал-лейтенантом Гусевым...

Поздравлениями!
Впрочем, о чем это я? Живя Миша и прочие либерасты в то время, точно бы недовольно шипели бы на кухнях: "Двадцать четыре залпа! Триста двацать четыре орудия! это же какая трата средств, в военное время! Лучше бы пенсионерам отдали и памятники отремонтировали!"
Миша, а ты сам лично сколько памятников отремонтировал? И не пизди, что это власти должны делать. В Конституции, на которую либерасты так любят ссылаться, сказано, что что источник власти - народ. Вот и пиздуй ремонтировать.
Однако, вернемся к Лукницкому:

Прослушав в Рыбацком приказ, я сразу же  выбежал  на дорогу: хотелось успеть  в  Ленинград  к  салюту.  Случайная
попутная машина  санчасти. В кузове -- бойцы  в овчинных  полушубках.  Крик:
"Стой!  Стой!"  Едва отъехав от села, машина резко останавливается: мглистую
тьму  далеко  впереди рассекли огни начавшегося салюта. Все  выскакивают  на
снег. Здесь темная фронтовая дорога, на которой остановились все машины двух
встречных потоков. Напряженная тишина. А там, над Ленинградом, далекая россыпь взлетевших маленьких огоньков... Залпы трехсот двадцати четырех
орудий катятся из города к нам через темные поля, под низким туманным небом,
по извилинам заледенелой Невы. Сотни разноцветных ракет, поднявшись в темной
дали  над  громадами городских  зданий,  как  экзотические цветы  на  тонких
стеблях, изгибаются и медленно опадают. Мы,  незнакомые друг другу солдаты и
офицеры,  чувствуя себя родными и близкими  людьми,  несказанно  взволнованы
этим зрелищем.  Стоим,  смотрим,  молчим,  и грудь  моя стеснена -- кажется,
впервые  за  всю  войну  мне  хочется  плакать.  Когда  салют  кончился,  мы
прокричали "ура!", жали друг другу руки, обнимались.
     Полезли обратно  в  кузов  грузовика,  машина  помчалась  дальше.  И  я
явственно ощутил себя уже  в какой-то иной эпохе, за той гранью, которой был
только что увиденный салют.

...

А сейчас, подготовив для передачи в ТАСС по телефону корреспонденцию, я
слушаю радио у себя в квартире. Заслуженный хирург  республики Иван Петрович
Виноградов произносит речь: "Я счастлив, что отныне и вовеки наш город будет
избавлен от варварских обстрелов всякими "фердинандами". Я счастлив, что моя
коллекция  осколков, извлеченных из нежных тканей детей, из тел наших женщин
и стариков, не будет более пополняться. А сама коллекция пусть останется как
свидетельство  дикарских дел немецких захватчиков. Слава бойцам  и  офицерам
фронта! Слава ленинградцам!.. ".
     О  боевых  делах  своего  подразделения,  участвующего  в  наступлении,
рассказывают по радио старший сержант Муликов, офицеры и рядовые фронта...
     Радость, счастье, ликование сегодня  в нашем чудесном  городе.  Великое
торжество победителей!

...

Счастье безопасности и  покоя еще
не вошло в плоть  и кровь. Раздастся ли  резкий звук, затикает ли  метроном,
вступишь ли на ту площадь, которую обходил всегда по  краю, озарит ли тебя в
вечерней  туманной  тьме  внезапная,  яркая вспышка  от  трамвайной дуги, --
условный рефлекс  (внутренняя  собранность и напряженность) приходит раньше,
чем мысль: "Ах, ведь  это не то,  не то,  того уже не может быть, ведь немцы
отогнаны и разбиты!"
     И много еще мелких особенностей в быту, какие интересно наблюдать нынче
как пережиток преодоленной блокады!
     В каждом ленинградце великая гордость: выдержка помогла  ему дожить  до
часа наступления справедливости. Справедливость восторжествовала!
     Как это  хорошо, как  прекрасно, как  радостно  --  может понять только
переживший все ленинградец!
     Ничего,  что  все мы устали,  что силы  у многих иссякли! Ничего, что в
сердце  почти  у каждого физическая, щемящая, моментами острая боль! Эти дни
не забудутся никогда. Воспоминания затянутся дымкою грусти и радости,  может
быть,   они   романтизируются,   но   на   всю   жизнь   останется   чувство
удовлетворенности  от  сознания, что ты сделал все от тебя зависевшее, чтобы
приблизить  эти дни,  что  совесть твоя  чиста: защитник Ленинграда,  да, ты
сделал  все,  что мог, и даже  больше того, что  было  в  твоих человеческих
силах!
     Война еще не кончена. Не время еще отдыхать. Впереди и Луга, и Псков, и
Нарва,  и  Выборг,  томящиеся  под пятой Гитлера.  Впереди  сотни городов до
Берлина, которые нашей армии надо взять, чтобы  полной и навеки неотъемлемой
стала наша победа.
     Война еще не кончена. Но я хорошо знаю, что мы, ленинградцы, уже сейчас
переживаем  прекрасные  дни!  Я  жалею  всякого, кто  не  был  в  эти дни  в
Ленинграде  и на Ленинградском фронте. Нам, видевшим все  и участвовавшим во
всем, может позавидовать любой человек, мечтающий быть счастливым! Ощущение,
что  исторические  события  как  живительный  ток  проходят сквозь тебя,  --
невыразимое счастье!

...

Еще несколько  слов  о салюте, который был  подлинным празднеством.  На
Марсовом  поле,  на набережных  были  толпы, именно толпы,  как  во  времена
довоенных демонстраций, --  высыпали на улицы все, все! По каналу Грибоедова
спешили с фонариками -- сотни фонариков прожигали тьму ("Будто  в заутреню!"
-- сказала какаято старушка).  Те немногие, кто  оставался  дома, раскрывали
настежь форточки, высовывались из  них,  глазея.  А на Марсовом  при  первых
залпах  люди  вздрагивали,  шарахались,  не  в  силах  еще  освободиться  от
ощущения, что эти  звуки --  не звуки обстрела... И при  свете  ракет иные с
опаской посматривали на небо: "Как же так освещен город? А не опасно ли это?
Ах, да, немец уже далеко, опасности от него быть не может, а все-таки... "
     Соседка  по квартире призналась мне: на  Марсовом она вдруг заключила в
объятия  и расцеловала какого-то  сослуживца, с  которым в другое время и  в
голову не пришло бы делиться чувствами. И еще целовалась с какимто  пожилым,
небритым рабочим. А потом обхватила  незнакомую,  выбежавшую было на свет  с
лопатою дворничиху, стояла с ней в обнимку...

...

Просто  как на ненормальную посмотрели все в столовой на  ту артисточку
из Радиокомитета, которая призналась, что не вышла на улицу смотреть салют и
вообще его проспала,  "потому что не думала, что  так будет, не  знала,  что
устроят  фейерверк, думала  -- просто будут стрелять  из пушек... А  теперь,
конечно, жалею!.. ".
     Из  ресторана "Северный" смотреть на салют выбежали все  до  последнего
человека --  кухарки,  официантки, гардеробщики  -- и ресторан  заперли! Для
уравновешенных,  ко  всему привыкших  ленинградцев  такая  экспансивность --
необычна, и это показательно!

Достаточно этого?
27 января - это праздник для Ленинграда. Как 10 апреля для Одессы. Как 9 двойной праздник для Севастополя, как 13 февраля для Ворошиловграда. День освобождения от оккупации или блокады - всегда праздник.
Эти дни траура только для тех, кто восхищается нацистким режимом, не в открытую, конечно. В открытую стремновато. Но всегда же можно прикрыться крокодиловыми рыданиями, типа не поймут. Понимаем, Миша Котов, мы все понимаем.  Педераст всегда может попытаться замаскироваться, но губная помада всегда выдаст его.
Как только вы начинаете скорбеть по Дню Победы или к датам освобождения - мы понимаем: да вы обычные полицаи. Чего-то ваших голосов не слышно в настоящие дни траура. 22 июня, например, или 8 сентября - начала блокады Ленинграда.
Ни одного либераста не видел в четыре утра 22 июня у Вечного огня с двумя сигаретами или букетом гвоздик. Туда в этот день и это время только нормальные люди приходят.
А эти спят в мягких постельках, обдолбанные баварским.
Да упейтесь вы им уже всласть, в каждом магазине продается, ваше баварское, блядословы нацистские.